Почему один из крупнейших венчурных инвесторов России убежден в уже наступившей гибели капитализма, чем нам всем незаметно помогает Сбербанк, и каким будет бизнес уже через 15-20 лет. Эксклюзив Один из крупнейших венчурных инвесторов России и член экспертного совета при правительстве РФ по направлениям «промышленный интернет, IT, инновации» Александр Шульгин выступил в Екатеринбурге в рамках проекта «Кинохакатон», организованного Свердловской киностудией. Он представил свое видение тенденций в глобальной экономике. По мнению г-на Шульгина, в мире происходит стремительная трансформация прежних укладов — экономического и политического . Формируются новые цифровые экономики, близкие по своим границам и свойствам скорее к цивилизациям: китайская, англо-саксонская, испаноязычная и другие. Вместе с тем на смену классическому государству приходит государство цифровое, без четких границ, но со своими требованиями к гражданам и к бизнесу. И на этом сломе главной жертвой становится «старый добрый капитализм». Посетовав в разговоре с журналистом на слабый интерес свердловских властей к очевидным трендам, г-н Шульгин рассказал, на чем, по его мнению, надо сделать акцент бизнесу в эпоху «после капитализма». Прогнозируемые вами изменения в экономике создают массу социальных рисков и подрывают основу привычного нам государства с его законами, границами. Стоит ли ожидать, что классическое государство будет сопротивляться наступлению «нового мира»? — И да, и нет. Если мы посмотрим, как, скажем, те же государства Европы тормозят пресловутую « уберизацию » , то вектор будет виден. Возьмем в качестве примера сектор таксопарков Германии: привычная модель, когда таксисты неспешным живым потоком получают заказы и так же их исполняют, ограничивает конкуренцию, но дает каждому заработать за счет высокой стоимости одного заказа. К тому же там работает целая модель: « Мерседес » выпускает авто под такси, работают страховые, лизинговые компании — масса структур и людей задействована в этом секторе. Цифровая экономика упрощает связь между любым водителем и потенциальным пассажиром и уничтожает эту модель, убирает посредников. А учтите, что это производство и обслуживание машин, офисы, автопарки, их сотрудники, это финансовые услуги, связанные с кредитованием и лизингом. Еще это компании, производящие комплектующие, добывающие, перерабатывающие и торгующие топливом, и сами таксисты, наконец. Государство говорит, что заботится о целых рынках, о спасении рабочих мест. « Убер » может обслужить быстрее и дешевле, ибо нет множества посредников и надстроек, но что тогда делать с этими «экономическими надстройками»? Когда на одного водителя сверху — целая армия « белых воротничков » . И все они получают свою долю с оплаты нашей поездки водителю такси. Сейчас, когда есть альтернатива, люди уже не хотят кормить столько нахлебников. Это классическая ситуация: верхи не могут, а низы не хотят. В нашей стране еще в 2011 г. Сбербанк готов был сократить 280 тыс. человек, потому что программное обеспечение уже в то время позволяло отменить существенное количество рабочих мест. Но, сократив такую массу людей, мы создаем колоссальное давление на рынок труда и смежные отрасли, серьезно пострадают множество косвенно связанных рынков (например, аренды и обслуживания офисов). Это сотни тысяч дополнительных безработных к тем вышеуказанным, кого мог бы сократить банк. Налицо социальный взрыв, который нужно сгладить, и в результате Сбербанк растягивает эти сокращения на годы и годы, чтобы они не так быстро меняли традиционную экономику. То есть классическое государство защищает нас от быстрого наступления того будущего, к которому часть общества не готова, сглаживая острые углы, позволяя целым рынкам, а значит, определенному бизнесу работать пока по-старому. Это же хорошо! — А кто говорит, что это плохо? Нам, конечно, не нужна вторая шоковая терапия, которая в 1992-1993 гг. показала, какие последствия могут быть при резком наступлении новой экономической реальности для неподготовленного общества. Важно помнить, что все эти изменения неизбежны, и они произойдут не когда-то в далеком будущем и займут не 50-100 лет, а гораздо раньше. Да, в короткой перспективе можно сдерживать, смягчать движение прогресса, но в средней и долгой перспективе это нереально. У меня перед глазами живой пример отрасли, в которой я сам работал, и в которой за 25 лет произошла не просто революция, а суперреволюция. Это хороший пример, так как понятен многим людям. В 1980-е в городе Апрелевке в Подмосковье на весь СССР работал завод по производству грампластинок. В этой индустрии, в этом секторе экономики, вместе с жителями моногорода трудились порядка 700 тыс. человек по всей стране . Это производство необходимых материалов, масса для литья грампластинок, доставка и хранение, производство самых грампластинок, хранение, доставка и распространение. Были розничные специализированные магазины и секции во многих городах. В 1990-е индустрия перешла на новые технологии, появились компакт-диски, и производство и обслуживание стало требовать порядка 150 тыс. человек. А спустя еще 10 лет появились технологии беспроводной передачи данных, и они стали частью быта пользователей. Теперь вся индустрия в России — это несколько сотен человек с совсем ничтожными поступлениями в бюджет нашей страны. Вы приводите примеры изменений цифровых секторов экономики, работающих на жителей больших городов. Но не все граждане живут в мегаполисах. Нельзя ожидать, что « уберизация» придет ко всем так же, как к обитателям крупнейших центров. — Во-первых, сейчас говорить о мегаполисах в применении к недалекому будущему уже не совсем актуально. Есть очевидная тенденция к созданию гиперполисов и стиранию границ города и окрестностей вокруг создаваемой гиперагломерации. Современный Шанхай — ярчайший тому пример. Так что если вам кажется, что есть большой город и остальное — зря, города сейчас быстро расширяются и создают единое пространство, и доля населения в них растет стремительно. В нашей стране это пример появления Новой Москвы как мега-проекта гиперполиса. А, во-вторых, очень важно понять, что те самые люди из поселков и деревень, находящиеся в данный момент в предыдущем технологическом укладе, как раз куда проще перейдут на новые рельсы, потому что «новая экономика» будет для них более адаптивна, нежели для консервативного общества текущего уклада. Хорошо помню, как будучи на одном из удаленных островов Индонезии, которую, кстати, сейчас прочат по темпам роста в ТОП-5 мировых экономик, я беседовал с рыбаками из небольшого поселка. Их образ жизни совершенно не связан с тем, что мы называем современным государством. Вернее, с двусторонними отношениями гражданин-государство-гражданин. У них нет пенсий, нет государственной инфраструктуры, нет господдержки. Они спокойно переживут трансформации и государства, и капиталистического общества. И их дети куда легче «перешагнут» сразу в новой уклад. Точно так же как, например, 15 лет назад в Китае перешагнули через один технологический этап и не стали из лачуг делать аналоги наших «хрущевок», а сразу заложили современные дома, новые сети и т.д. В России таких людей тоже очень и очень много, тех, кто не ощущает устойчивую связь с государством. Эта относительная легкость трансформации — важное свойство emerging markets (развивающихся рынков). «Старым» Парижу или Мюнхену сложнее будет адаптироваться к новой экономике, чем Бангалору или Джакарте. Европейская цивилизация консервативна, живет в огромном музее, и на реконструкцию этого музея никто добровольно не решится. А если вдруг решится, представляете, сколько десятков лет на это уйдет? Им очень трудно принять тот факт, что навсегда уходит та же монетарная система, уходит культ надбавленной стоимости и процентного займа, уходит сам по себе капитализм, как отжившая модель. Да что там, он уже как система не участвует в целом ряде инновационных экономических моделей. Разговоры о «смерти капитализма» в нашей реальности кажутся утопией. Ведь предприниматели адаптируются к новым технологиям, используют все эти социальные и экономические новации, чтобы обогатиться. Чем эта новая экономика принципиально отличается от капитализма? — Наступает принципиально иная культура потребления. И на этом фоне капитализму некуда больше расти, расширяться, нечего захватывать. Капитализм — это экспансия, постоянный рост и завоевание. Без новых территорий и новых рынков он умирает. В этом плане развал СССР и «восточного блока» стал вторым дыханием, скажем, для экономики той же Германии в конце XX века. Теперь такие потенциалы практически исчерпаны. Но новые рынки все равно возникают. Просто мы создаем их на стыке старых. — Верно, но эти «новые рынки» развиваются на основе иной модели, где капиталистическая модель начинает уступать более социальной модели. Цифровой мир — это «глобальная деревня», как называл цифровую среду Маршалл Маклюэн. А мы же помним, что в деревне никакого капитализма не было и не могло быть. До человека, который живет на другом континенте, теперь с помощью интернета рукой подать, и на первое место вновь выходит бартер, прямой обмен ресурсами, прямой обмен возможностями, энергией. Кооперация потребителей и максимальное внедрение натурального обмена, со-трудничество, со-творчество, со-владение и со-пользование — все это заменяет старые бизнес-модели, построенные на добавленной стоимости. Технология блокчейн, основа которой — прозрачность, безопасность, доверие и децентрализация — это как раз новая платформа для будущей инфраструктуры бизнеса. И новые предприниматели, работающей с ней, будут отличаться от старых значительно, примерно как современный банкир отличается от венецианского менялы XVI века. Или старый почтовый участок — от онлайн-мессенджера. Очень красивая картина, но создается впечатление, что все это не понимают и не видят лица, принимающие решения в нашей стране. Они не готовы стать лидерами этого процесса. — Мне кажется, работа нынешних руководителей — готовить почву для изменений. Сейчас не время для ярких лидеров. Их